Игорь Афанасьев - <a href="/cdn-cgi/l/email-protection" class="__cf_email__" data-cfemail="29796168677d66646965667f6c076a6664">[email&#160;protected]</a> (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

Волны Днепра вальяжно накатывались на ступени набережной, аккомпанируя атмосфере всеобщего тотального удовлетворения.

Алекс свернул в один из переулков, и они подрулили к парадному входу старинного пятиэтажного дома. На стене дома висела большая мемориальная доска в виде крышки от рояля. Медный нос-картошка выпирал из литого барельефа и упирался в несколько нотных знаков, вычеканенных рядом. Под нотными знаками Филимон разобрал строчку стихотворения: «Куда уехал…», — попытался прочитать он текст песни выдающегося покойника, но Алекс упредил его:

— Гений местного разлива. Прожил сто лет, написал одну удачную песню, но в конце жизни сошёл с ума и стал утверждать, что ноты этой песни украл со стола у Моцарта, с которым лично встречался. Многочисленные дети поспешили сдать его в больницу, но он, им в отместку, успел завести роман с медсестрой, заделать ей ребёнка за три дня до смерти и переписать завещание в её пользу. Теперь она продала его квартиру одному из потомков Гершвина. Мы с ним иногда слушаем музыку пращура под рюмку горилки.

Они поднялись в квартиру на втором этаже и по-быстрому поужинали. Для поправления здоровья выпили по стаканчику «Саперави», закусили душистым чёрным хлебом с брынзой и огромными чёрными маслинами.

Алекс постелил Филимону в большой комнате, а сам отправился в спальню. Рассовав сумки по углам, Фил принял душ и мечтательно потянулся к белоснежной подушке. Его взгляд поймал в углу комнаты неприметный в свете торшера компьютерный центр, и он замер в недобром предчувствии. Осторожно, словно сапёр обезвреживающий бомбу, он нажал на кнопку пуска и заглянул в свою нью-йоркскую почтовую корзину, не обнаружил там ничего, кроме штрафной квитанции за проезд на красный свет и вернулся в исходную точку.

Он затаился на несколько минут, ожидая появления на экране озабоченного лица Натали либо обозлённого профиля Давида, но экран был пуст.

Его потеряли.

Словно гора свалилась с плеч Филимона.

Нет, было немножко жаль призрачных надежд на флирт с симпатягой Натали, но чувство свободы было дороже. Он растянулся на диванчике и закрыл глаза.

Не спалось.

Фил повернулся с боку на бок, вспушил подушку, несколько минут полежал с закрытыми глазами и резко встал с кровати. До конца не понимая, что с ним происходит, он включил компьютер и пальцы сами забегали по клавишам.

«Прямо напротив парадного входа дома номер 12, на противоположной стороне улицы Большой Житомирской находились молочный и хлебный магазинчики.»

Тыльной стороной ладони Филимон вытер со лба холодную испарину, с тоской взглянул в окно, где в тусклом свете уличного фонаря мелькали тени запоздалых прохожих, и вновь опустил пальцы на клавиши киборда.

«… По утрам в магазинчики завозили свежее молоко в бидонах, творог, густую сметану, вкусные круглые сырки в шоколадной глазури и, конечно же, горячий украинский хлеб, который доносился покупателями до дому в весьма обглоданном состоянии — как правило, без хрустящей корочки и зажаренного края.

Улица была оживлённой, по ней бегали не только троллейбусы двух маршрутов и грузовые фургоны, но и «эмки», «москвичи», «победы», а иногда следовали целые кортежи огромных чёрных лимузинов.

По всем папиным заветам нужно было дойти до перехода и вместе со взрослыми перейти улицу на зелёный свет, но магазин был так близко, а до любого перехода — такая долгая дорога.

— Побежали! — крикнула Верка и мигом перелетела через проезжую часть. Она была абсолютно уверена в том, что шустрый Филька последует за ней, но оглянувшись увидела, что он замешкался, футболяя ногой каштаны в зелёной колючей кожуре.

— Беги сюда! — сердито крикнула старшая сестра и в тот же миг с ужасом увидела справа от себя набирающий скорость троллейбус.

— Стой! — страшно крикнула она, но было поздно: брат выполнил её предыдущую команду и, не оглядываясь по сторонам, рванулся с места.

Краем глаза Филя увидел широко раскрытые от ужаса глаза водителя, услышал гнусный вой тормозов…»

Филимон вскочил из — за стола и вышел в кухню. Он налил себе в стакан холодной минералки и проглотил несколько водяных пузырей.

Было по-настоящему страшно.

Он понимал, что у Фильки шансов нет. Почти нет.

И он понимал, что изменить что-либо не в его силах.

Оставалось только дописать приговор.

Филимон нехотя присел за компьютер: не зная для чего, он медленно, по одной букве набрал фразу: «И тут Филька.» Он с силой оттолкнул от себя киборд, но строчки продолжали набегать одна на другую без его участия: «И тут Филька выписал странный крендель ногами и сильно накренился всем телом к земле. Этот резкий поворот позволил сделать ему ещё два шага вправо, которые и решили дело: ахнув по проводам слетевшими штангами, огромная железяка встала как вкопанная, лишь слегка зацепив плечо мальчишки. От сильного удара Филя брякнулся на асфальт, перекатился, словно футбольный мяч по штрафной площадке, и, вскочив на ноги, рванул в подворотню родного двора».

Филимон откинулся в кресле и несколько раз резко выдохнул.

Это было невероятно.

Но это случилось. Нужно было понять: что здесь было причиной, а что — следствием. И возможно, всё это было просто совпадением.

Странное чувство овладело Филимоном. Он словно стал легче весом и уловил странное движение вокруг своей головы — подобное чувство он испытывал ранее, когда случались особо удачные спектакли в театре, когда забывались строгие установки режиссёра и приходили неожиданные импровизации и трюки. В такие минуты актёры творят с публикой всё, что хотят, а публика ревёт от восторга. Режиссеры и критики называют эти моменты вдохновением, пишут научные трактаты о том, как это самое «вдохновение» вызвать сознательным путём, но всякий раз оно приходит по своему усмотрению. Нечто подобное испытывал Филимон и тогда, когда на всевозможных пари и юбилеях сходу сочинял рифмованные тосты, записывая их ручкой прямо на салфетках, — он словно брал с полки книгу и выписывал нужные строки, так легко и просто это у него получалось.

Он закрыл глаза и еще раз попытался увидеть место столкновения, но вместо этого увидел вдруг странные силуэты на вершине незнакомой горы. Силуэты обрели очертания длинноволосых всадников в белых груботканных сорочках и в твердых кожаных нагрудниках. Один из всадников обернулся, и Филимон понял, что это девушка. Она взглянула на него серо-голубыми глазами и тронула поводья. Конь осторожно стал перебирать ногами по крутому склону, ведущему к широкой реке, а за ним последовали и другие.

Филимон почувствовал лёгкий гул в голове, словно в его мозгах включили электробритву. Волна свободы и радости накатилась на всё его существо. и он нырнул в этот манящий поток:

…Филимон подстегнул своего рысака, и тот нехотя ступил на скользкий склон горы. Кавалькада вытянулась в длинную цепочку и по узкой тропе протиснулась сквозь кустарник и высокую траву в широкую приречную долину. Здесь всадники пустили коней рысью, и те, кося глазом друг на друга, легко перешли в галоп. С гиком и свистом понеслись всадники по песчаному берегу реки, и встречный ветер распахнул у них за спиной волосы-крылья. За изгибом реки был виден яркий свет высокого кострища. Филимон решил опередить всех и срезал угол пути, пустив коня по мелководью, но тут конь врезался грудью в высокие камыши, и Филимон почувствовал, как его тело переворачивается в пространстве, как он медленно входит головой в холодную воду и как тяжелое мокрое покрывало смыкается над его лицом. Конь продолжал свой бег, а Филимон не мог дотянутся рукой до поводьев, в которых запуталась его нога и за которые конь втаскивал его беспомощное тело все глубже в реку. Грудь распирало дикое желания открыть рот и вздохнуть, но мозг подсказывал, что это конец — и Филимон сцепил зубы из последних сил.

Чья — то сильная рука выхватила его из пучины, и он жадно хватанул губами сочный кусок прибрежного ветра!

— Ух, шило! — одной рукой втащил его на коня отец, а второй сильно треснул по затылку.